Огневой дом

 

Он будет крестить... огнем.

(Матф. 3:11) (Лук. 3:16)

– Где мой посох? –

И молнию с неба хватает...

Юрий Кузнецов

 

Его я приметил еще давно, когда мы с Тихоном в первый раз останавливались в маленьком таежном поселке близ речки Смарды. При взгляде на этот дом вспомнилось выражение “хата с краю”. Вроде бы и не избушка в лесу, но на приличном расстоянием от остальных строений деревни. На расстоянии вполне достаточном, чтобы ощущалась особость. Да и не одно только, что дом стоял на отшибе, не позволяло спутать его ни с каким другим.

Сразу же становилось ясно, что дом этот очень стар. Пожалуй, это еще слабо сказать. Складывающие его бревна были черны. Местами их испещряла причудливая резьба. Затейливая и безукоризненная. Подобной раньше я никогда не видел.

Учитель и проводник мой, Тихон Арконов, мне объяснил, что эта резьба представляет собой руническую вязь. Тогда лишь я рассмотрел, действительно, в этих резах, соединенных по верху сплошной чертой, руны – «руськие письмены». Она была очень густой, эта вязь: повсюду можно было заметить, что сочетаются воедино два, а то и более знаков.

Сплошные ленты письмен прерывались изображениями своеобычных солнышек и коней. Арконов пояснил: этими фигурками отделяется текст одного заклинания от иного.

Рунические заклинания! Впрочем, и без того дом отличался разительно от обыкновенной хаты. Его основание складывали замшелые валуны... Рождалось из чего-то само собой ощущение веков, прошедших над его крышей.

А эта крыша, кстати, была особенная. Приземистая и на четыре ската, будто у башни.

И необычная была над нею труба. Выше и шире чем, вроде бы, требуется исходя из размеров дома. И привлекал внимание козырек, защищающий отверстие дымохода. Он поднят был высоко над камнем трубы, так что образовывал подобие небольшого, четырехскатного же, навеса.

Размеры дома были не особенно велики, а между тем он ощущался весь как здание основательное… как нечто вроде малого храма или же башни, поставленной почему-то вне крепостной стены.

Похоже, дом пребывал пустым.

Из разговора местных жителей довелось услышать, что называют его в селении огневой. Такое имя не могло ни привлечь внимания, и как-то я спросил Тихона, когда мы с ним проходили около, почему его так назвали.

 

– А в нем еще Василько, рассказывают, с огнем беседовал, – отвечал Тихон.

Я чуть было ни споткнулся, услышав такой ответ.

Ведь Василько, или, как называли его в деревне, Васька Лесовкин – это был последний кетский великий шаман. Погибший, как передавала легенда, четыре века назад. (И не успевший посвятить преемника себе. И так прервалась у кетов цепь великих шаманов.)

Четыре века назад... Так вот он сколько уже стоит, этот дом!

– И что же? Ни время, ни пожар его до сих пор не взяли?

– Ну, чтобы огневой дом – да сгорел?.. – сверкнув прищуренными глазами, улыбнулся в ответ Арконов. – Рыбка ведь своею косточкой не подавится. А что касается времени... Ты заметил, что срублен дом необычно? Его основная клеть есть правильный куб. И мало того что ориентированный по сторонам света (таковы все справные избы здесь). Он, заметь, еще и покоится на неколебимом фундаменте, чтобы стоял идеально ровно. И крыша у него не обычная двускатная, а – правильная пирамида.

– Ну так и что же?

– Правильно построенное долго стоит. Правильно – то есть по канону золотого сечения.

– Отчего?

– Кто знает? Вот отчего Солнышко восходит на востоке, а заходит на западе, а не наоборот?

– Потому что Земля так вертится.

– А почему она вертится так, а не наоборот?

Я понял, что тут пойдет, как называл Тихон, игра в бесконечную матрешку. И сказал так:

– Но ведь должно же быть какое-то объяснение.

– Этого добра всегда много, – улыбнулся Арконов. – Читал, например, такое. “Ра­дио­эсте­зия определенной формы организации внутреннего пространства замедляет локальную скорость потока времени внутри этой формы.” Сказано, по сути, не больше, чем я тебе сказал. А вот закручено так, что, будто бы, тут и какое-то объяснение.

– Однако ведь... замедляет?

– Что ж, можно сказать и так. Невольно тут будешь думать, что для этого домика, пожалуй, времени река течет медленнее. Многое вокруг изменяется, уходит и приходит, а он стоит... Он был еще до времен Лесовкина. Когда тут никакого поселка... что там – заимки-то никакой не было... Тогда, значит, на этих берегах обитал только Царь Огонь. И с тех времен все ходят легенды в окрестных землях про змиев огненных, что в небе ночном играют, в трубу влетают... Ну, змии-то конечно не змии, а к дому, ты сам заметил, и до сих пор без надобности близко не подходит никто. Побаиваются. И правильно делают.

– Но должен ведь за домом кто-то присматривать?

– Ну, а как же. Присматривают, кому передано. Дедушка один тут живет в Тайге, он заходит. С его благословения и я иногда заглядываю, когда идти мимо. Хочешь, так и с тобой зайдем, посидим, с огнем побеседуем.

Я даже остановился, невольно. Таким неожиданным оказалось это предложение. Арконов прислонился к стволу сосны около тропинки и устремил на меня спокойный ожидающий взгляд.

– Конечно хочу! Вот только... Ведь мы с тобой христиане. С огнем беседовать... Напоминает радения огнепоклонников. А не язычество ли все это? Не грех ли?

Арконов рассмеялся весело, да так звонко, что белочка, застывшая было меж ветвей посмотреть на нас, поспешно устремилась вверх по стволу.

– “Язычество”? Вот уж язычества-то на русском Севере не было никогда!.. Крутую, ничего не скажешь, баечку соткали кабинетные умники! Чай, с немцев еще пошло, которые против Михайлы Ломоносова интриговали... Язычники – это, я тебе скажу, всякие там людоеды в пампасах! Впрочем, и не только в пампасах... Да и не одни людоеды, конечно. Язычниками правомерно называть всех, не ведающих о Триедином Боге. А если у народа есть веда, что богов много, но Бог – един[1]... причем, не только вообще Един, а, конкретно, есть Три-Единый... тогда уж это будет никакое ни язычество. А будет это ведизм. Язычники же, повторю, это те, которые тайну Божия Триединства понять не могут... А знаешь, кстати, на каком примере изъясняют эту тайну отцы христианской церкви?

– ?

– А вот... Огонь[2]. От него и Свет, и Тепло. И Трое эти есть не одно и то же, но сущность у них Одна. Или, говоря языком церковным, они есть нераздельны и неслиянны. Умный да разумеет...

– Мы, русские, – возвратился Тихон к исходной теме, – Бога разумели испокон Триединым и звали Его Триглав. Так что на этой земле ведизм был всегда. Да он же и сейчас есть. Во всяком храме на престоле в алтаре лежит Веда вед – Святое Евангелие...

– ??

– А как, по-твоему, переводится это слово: “Евангелие”?

– “Благая Весть”.

– А Веда это и есть Весть, Ведение о том, что Бог Триедин. С Евангелием смысл древней Русской Веды, на дощках деревянных еще записанной, весь легко открывается. А также сокровенный смысл Авесты персидской. Да и в Восточных Ведах, если с евангельским знанием подойти, легко распутываются хитросплетения про Ат­ма­на-Брах­мана... Ведь мы с индусами одного корня. Около шести тысячелетий до Рождества Христова их предки вышли отсюда, с этой земли, о чем индийская Ригведа многоразлично свидетельствует[3]... С Евангелием даже в иудейском Ветхом Завете можно отделить зерна от плевел. Хотя там зерен, скажем прямо, немного будет, о чем и повторяет не раз, не лицеприятно, Новый Завет.

– А как же говорят: иудео-христианство?

– Кто говорит? Немцы-то католики? У них, может быть, и “иудео”. Им виднее. Пускай себе говорят. Вольным воля – спасенному рай. Вот только... нам, знавшим Триединого испокон, чего повторять за ними? Зрячему – да брать себе в поводыри слепого? Берем, однако. Поэтому и обзывают нас, всю дорогу, язычниками по прошлому, а теперь какими-то будто бы полу-иудеями...

– Язычники если поклоняются огню, – говорил еще Тихон, – то поклоняются ему как твари, не более. Как тому, что обжигает или же согревает. Убивает и дает жизнь... А ведающие во все века прозревали за огнем крест. Орудие распятия, что, преображенное Подвигом Спаса (кельтская веда отвека именовала Его Есус, а наша – Исус, или же Дажьбог), сделается оружием спасения. Восьмиконечный Животворящий Крест... Восемь огней и возжигали всегда вокруг изображения Рода, жизнедарящего. И потому огонь прозывался крес, а рожаницы-огневицы – кресницами. И с тех времен осталось слово кресало – огниво. И древняя молитва Честному Кресту не случайно уподобляет: “яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень...” А начинается эта молитва: “Да воскреснет Бог!” А древнее слово воскреснуть дословно означало возгореться. На Пасху – Светлое Христово Воскресение – и возгорается, нисходя с неба, Огонь при Гробе Господнем. От этого Огня возжигают свечи и лампады в храмах по всему миру. Нет храма без лампады и свечи, то есть без огня. А то, что Воскресение Сына Божия (Агнца) знаменовано будет Огнем (Агни) – веды испокон веку предсказывали.

...Притолока тонула в серых, замшелых, едва отесанных валунах каменного основания. Тихон, дотронувшись ладонью до зернистой поверхности, произнес, как будто бы про-себя:

– Гром-камень...

Я не спросил, о чем он. Мне не терпелось попасть внутрь дома и видеть тайну его.

Арконов остановился на скрипучем крыльце, и не спешил достать ключ. Как будто бы в ожиданье, что нам откроют.

Пришлось остановиться и мне. Рассматривая прочную дубовую дверь, я заметил: ключ, вроде бы, ни к чему. Не было нигде видно скважины. На фоне испещренной затейливой вязью створы выделялось только кольцо на ввинченном глубоко штыре. И это массивное дверное кольцо было отлито в форме громового колеса – древнего оберега.

Все же я думал, что где-нибудь имеется скважина. Потайная, замаскированная резьбой. И спросил:

– А где тут будет замок?

И почему то вдруг догадался, что услышу в ответ:

– Умеющему закрывать не нужны замки; умеющему связывать не нужна веревка.

Автоматически я выдал библиографию:

– “Дао Дэ Цзин”, Лао Цзы.

– Конечно, – наклонил голову Арконов. – Кто, как ни Старый Мастер? Таков дословный перевод имени Лао Цзы. Впрочем, его можно истолковать и как Мудрый Учитель. Мне больше нравится Мастер... Свободный от страстей видит дивную тайну Дао; подверженный страстям – только его проявления.

Меня раздражал этот неожиданный экскурс в историю китайской философской мысли. И вызванная им, как казалось, задержка перед закрытой дверью. Ведь не терпелось побыстрее войти и видеть. Но, вспоминая это потом, я думал, что Тихон давал мне шанс...

– Что же, – почему-то немного печально сказал Арконов, – попробуй.

И, отступив чуть в сторону, показал рукой на кольцо.

Я взялся за него. Потянул.

Дверь отворилась очень легко и даже без малейшего скрипа.

За ней была темнота.

Арконов слегка дотронулся до моего плеча. Мы вошли.

Мы не успели пройти и несколько шагов по дорожке света, идущего из проема, как начала она истончаться. Она сошла на нет и пропала, оставив меня и Тихона в темноте. Это за спиной у нас затворилась дверь.

Она закрылась сама собою. Когда я проходил в эту дверь, то хорошо ее рассмотрел. Там не было никакой пружины. А створа была массивна, и не могла стронуться от случайного сквозняка.

Тогда, впрочем, я не обратил на это внимания. Пока еще какой-то свет был, глаза успели различить впереди, вроде бы, еще дверь. Тьма, в которой мы теперь оказались, скрывала что-то вроде сеней. По-видимому, в этом доме сени не представляли собой пристройку, как бывает обыкновенно. Роль их выполнял внутренний отсек помещения, наподобие отгороженного притвора храма.

Мне захотелось побыстрее пересечь это пространство между дверьми. Добраться до сокровенного сердца дома, влекущего необычной тайной. И я вслепую пошел вперед. В направлении, где, вроде бы, ожидала следующая дверь.

И сразу об что-то споткнулся, и больно ударился коленом. И помянул в сердцах наиболее древнюю женскую профессию.

– Нет. Всего-то мешок с картошкой. Ты ему льстишь! – откликнулся добродушно Тихон. Изображая, будто произнесенное мною слово имело характер определения. Хотя на деле это было всего лишь сорвавшееся шальное междометье.

– Определения лучше бы давать точные, – прибавил Арконов, словно бы между прочим. – Или никаких вовсе. А то ведь тут народ прав: слово не воробей, вылетит – не поймаешь.

Если бы я знал учителя хуже, наверное, я бы не прореагировал на эти слова никак. Определил бы их для себя тоже как нечто вроде своеобразного речевого междометья, только весьма пространного. Подумал бы, что они сказаны просто “на автомате”. Чтобы не утерять нить общения. Ведь оказавшихся в темноте тянет перемолвиться словом – восполнить внезапный вакуум зрительного восприятия.

Но я уже давно общался с учителем. И заметил: в манере “словно бы между прочим” он иногда сообщает вещи, ключевые для понимания многого в этой жизни. И, видимо, расчет у него такой: если ученик воспринять готов, он воспримет; а не готов – пропустит мимо ушей. Благо, “неза­ин­те­ре­со­ван­ная” манера изложения предоставляет здесь полную свободу выбора. Что ж, пропустит – и на здоровье. Выходит, рано еще... Арконов на эту тему любил поминать пословицу: к воде подогнать лошадь можно, но пить ее не заставишь.

Но в данном случае я почувствовал себя лошадью, которая хочет пить. И потому спросил Тихона:

– А что же говорят: выругался – и на душе полегчало? Какие тут “опре­де­ле­ния”: пар бы спустить, “нега­тив не записать” как выражаются психологи. А в народе подмечено: матом ругнешься – всяка нечисть от тебя отскочит. Нечисть мата боится... говорят. Или врут?

– Врут! – рассмеялся Тихон, присаживаясь на тот самый мешок с картошкой. (Мешок этот ощущался мною как неуместное здесь, в таком таинственном помещении – тот самый старичок из Тайги, что ли, закинул, чтобы по дороге забрать? – и потому вызывал раздражение вдвойне.) Арконов был явно рад, что я “востре­бовал” лишь слегка намеченную им тему. И одобрение выражал на свой обычный манер: устраивался, располагаясь поговорить.

– Подметить-то народ подметил, – так начал Тихон. – Да только правильно ли истолковал? Да, бывает (однако далеко не всегда, заметь): матюкнешься – нечисть от тебя и отскочит. Только... не потому, что она “боится”. А просто: ты бесу дань заплатил – ну, он мешочек с этой данью взял да и пошел с ним прочь от тебя. Свое получил – чего же ему еще дальше-то около тебя топтаться? Лукавому теперь треба полученное в свою кладовочку отнести, да в книгу черную приходную записать, чтобы, не дай чёрт, не забылось. Опять же, от тебя отлучиться на время теперь не страшно: ведь ты себя признал его данником – куда ты от него теперь денешься? Так, знаешь, и рэкетир, получив с коммерсанта (с “тер­пи­лы”-то, как воры говорят), оставляет его... до следующего “наезда”.

– Ну, прямо уж и дань бесам? – усомнился я. – Ведь все-таки же слово всего лишь!

– Самая дань и есть. Материться – чёрту молиться. Слово-то не “всего лишь”... Сказано: в начале было Слово. И Слово было у Бога, И Слово было – Бог. И вот еще сказано о Слове: имже вся быша... Так что сквернословие – это как перевернутый крест сатанистов. Всякие матюки – дань диаволу. И очень даже угодная ему дань.

– Понятно... А как же все-таки насчет: “пар”-то выпустить? Чтобы раздражение в душе не копилось. Не откладывалось камнем за пазухой. Чтобы: отстрелялся – и все. Никакого тебе плохого настроения, ни опасности, что сорвешь на ком-нибудь... Может быть, для народа все-таки ругнуться – не грех?

– Для народа может быть и не грех. Если у кого нет возможности выиграть по большому счету, то, Бог с ним, пусть попробует хотя бы свести партию с лукавым в ничью. Мало на такое надежды, но... Может, в случае непонимающего это и вправду лучше, нежели носить камень за пазухой.

– А для понимающего, выходит, есть другой способ?

– Есть. Чего мы будем пытаться в ничью свести, если, в принципе, всякому бесу можно сделать шах и мат. Ведь бес хитер, да не мудр.

– И как это?

– А вот так. Не надо доброе предупреждение, подаваемое тебе Богом через предметы, перегонять в лишний пар.

– Какое доброе предупреждение?

– Да вот, хотя бы, этот мешок с картошкой тебя предупредил, попавшись тебе под ноги, что для тебя возросла возможность неприятностей. И, если не примешь меры, плохо тебе придется. Тебе бы ему спасибо сказать, мешочку. Да и божка малого поблагодарить, сенника, который нам сейчас свою территорию гостеприимно предоставляет и так устраивает, чтобы хорошо происходила наша беседа, спокойно и обстоятельно. (Он, сенник, темноту сейчас доброй делает, а ведь мог бы...) А более всего поблагодарить, конечно, и не мешок, и не сенника. А Того, благодаря Которому и сенник, и мешок, и мы с тобою... да и, вообще, вся – быша.

– Да? Ну так и о чем же это я пыльным мешком был... предупрежден? – не без иронии спросил я.

– О том. Коль скоро ты об этот мешок споткнулся – не было, значит, покоя в твоей душе. Прешь, как танк. К сеннику вошел – с сенником не поздоровался. Как будто не божок, а пустое место. (Ему ведь много не надо, сеннику. Мысленно кивни, поклонись порогу – он и доволен. Да и тебе полезно. Так легче не забыть: порожек переступаешь – из мира в мир попадаешь. А в каждом мире своя одежда нужна. В каком – фиговый листочек, в каком – скафандр. И лучше не забывать своевременно “пе­ре­одеться по погоде”: здоровей будешь.) Так вот. Спешишь, покоя у тебя нет... а ведь мы сегодня с огнем беседовать собрались! А это… с чем бы сравнить?.. ну, словно ты восходишь горной тропинкой. Какие открываются дали! Но – чуть оступился, споткнулся – и полетел вниз. А с этакой высоты падать… Ну вот, мешочек тебя об этом предупредил. А ты, вместо того, чтобы посмотреть, что с тобою не так, поправиться, да и спасибо за доброе предупреждение сказать – приписываешь, в раздражении, предмету качества вовсе ему не свойственные!

– Да... Есть тут над чем подумать, – вынужден был согласиться я. – И однако, Тихон, ты сам-то что же – каждый раз, спотыкаясь, Бога благодаришь?

Произнеся последнюю фразу, я пожалел о ней. (Ну сколько мне придется еще повторять себе: не следуй советам современных психологов, не говори, как учат они, “спонтанно”, то есть не подумав!) Ведь на моей памяти Арконов никогда – то есть вообще ни разу – не спотыкался! Не резал палец, не обжигался, не... И ведь никакие самые тяжелые походные условия не могли заставить его, исполняя дело, впасть в легкую рассеянность или же торопливость, вполне нормальные для обыкновенного человека! Я только теперь вполне осознал этот неприметный, а, между прочим, поразительный факт. Не менее чудесный, чем то, что Тихон никогда не болел...

Учитель, между тем, отвечал, ни сколько не оттеняя, что я сморозил нелепость:

– А как же? Как только спотыкаюсь или еще что – сразу же вполне серьезно подумаю: что же со мной не так? от чего это мной получено предостережение, чтобы не случилось чего похуже? И – поблагодарю Бога. Вот эти-то два действия твоего внутреннего человека и есть бесу настоящие шах и мат. Не сквернословящего, а благодарящего Бога на самом деле бесы боятся!

К этому времени мой взор уже вполне приспособился к сумраку сеней. В том. что прежде мне казалось кромешной тьмой, проступали явственно очертания предметов. Я видел невысокую дверь, как будто заглубленную в притолоку. И черный силуэт кольца, ввинченного в нее.

Ни скважины, ни засовов...

Арконов будто прочитал мои мысли. (За взглядом проследить было невозможно в сумраке.) Он сказал:

– Да. Попробуй.

Я встал и потянул за кольцо.

Но дверь не подалась. И даже не скрипнула.

Я приготовился рвануть посильнее.

– Нет. Уж если не открылась легко, то не откроется на этот раз вовсе, – произнес Тихон. И, помолчав, прибавил еще тихонечко и словно бы про-себя:

– ОН не хочет.

И я не стал расспрашивать его о том, кто (или что) не хочет. А вместо этого почему-то сказал (и получилось как-то потерянно и даже немного жалобно):

– Отвергает?

– Когда бы ОН отвергал, так ОН бы нам с тобою не дал и в сени зайти. Не отвергает, а просто говорит: рано – тебе еще поучиться надо – целее будешь.

– И чему же учиться?

– Покою. Не суетиться, не вожделеть, не переживать...

– ...Да и сейчас вот не переживать! – улыбку Тихона я рассмотреть не мог, но почему-то она так отчетливо представилась мне, когда он это добавил. – Ведь кое-чему сегодня ты уже научился.

Тогда, покинув огневой дом и погуляв немного по вечереющему лесу, мы с Тихоном отправились ночевать в избу к его друзьям, у которых останавливались и в прошлый раз. Но только на том история не закончилась.

...Глубокой ночью я шел по хорошо знакомой тропинке к огневому дому. Не спросившись Арконова.

Луна светила необыкновенно ярко. Дорогу пересекали извилистые толстые корневища. (Странно, как я не заметил их днем.) Они бросали резкие тени.

Спеленатые мраком деревья, как будто слитые в какое-то одно бесформенное, безмерное су­ще­ство, высились шевелящейся стеной.

Сова ухала. На необычный манер, какого мне раньше слышать не приводилось. Ее глухое и тяжелое “ух!” воспринималось как удар сердца.

И наконец я увидел дом. Он был по окна в тумане, медленно текущем в низину. Стоя посреди этого замедленного потока, в обманчивом лунном свете, дом совершенно уже напоминал одинокую башню или диковинную массивную сваю разрушенного моста.

Мне почему-то захотелось быстро пробежать к нему сквозь этот туман, и я ускорил шаги.

Тогда ударила молния.

Огромная, как бесконечное ослепительное дерево.

Со звездного и совершенно ясного неба.

Или, наоборот – в небо откуда-то изнутри дома.

На миг в нем осветились все бревна. При этом камни его фундамента и стекла маленьких окон (а почему они не заставлены? – промелькнула нелепая мысль) сделались совершенно черными.

И так мое сознание запечатлело этот единый миг. Моментальной фотографией. Горящие угляным светом деревянные разводы бревен. Алый ореол вокруг приземистой башни. Зигзагообразный слепящий неподвижный стебель над крышей, уходящий в звездную пустоту...

А в следующую секунду, я думал, молниевый ствол исчезнет. И передо мной останется лишь пылающий дом, подожженный молнией. Заколыхается копна пламени и прозвенят лопающиеся от жара стекла.

Но только ничего этого не случилось.

Молниевый ствол – да, исчез. Но башня продолжала светиться, являя собою дивное малиновое кружево просиявших древесных волокон... И не было никакого пламени. И тек себе в низину туман. И светили звезды...

Я замер, созерцая огневой дом. И меня все более обнимал какой-то восторг, напоминающий страх. И этот вострг-и-страх словно бы разворачивал, выталкивая куда-то... И я...

...проснулся. За окошком цвела луна. Спящий Арконов мерно дышал на лавке, растянувшись на волчьих шкурах, укрытый ими же.

Поднявшись со своей лавки я зачерпнул ковшиком попить колодезной воды из ведра.

Итак, это был лишь сон. Я отдавал себе в этом ясный отчет. Однако совершенно не было впечатления, что вот это (то, что я вижу сейчас вокруг) – настоящее, а то – нет. И для себя я до сих пор не могу ответить на вопрос: когда – во сне или наяву – я по-настоящему видел огневой дом?

---

 

[1] При этих слова Тихона мне вспомнилось место из Апостола, исповедующее: Мы знаем, что... есть боги на небе и на земле... но поклоняемся одному Богу. (1-е Коринфянам, 8:4-6.)

[2] Как мне довелось позднее узнать, использование метафоры Огня для изъяснения Тайны Божественного Триединства характерно не только для писаний св. отцов, но также и для ведической мудрости. Согласно Русской Веде одно из имен Триглава есть Огненный (отсюда поздняя профанация: огненный трехголовый змей). Ригведа же, напротив, именует Огонь (Агни) Триглавым [РВ I 146, 1] и вообще всячески подчеркивает мистическую троичность Огня [РВ Х 45]. Причем одно из иносказательных имен Агни – Танунапат (Сын Самого Себя), и понимается он как божественный Жрец и Посредник между землей и Небом.

[3] Ригведа содержит описание северного сияния, которое, разумеется, невозможно увидеть в Индии. В Ригведе толкуется также и о продолжительных зорях, каких не может быть в южных широтах. Описываются перемещения Солн­ца в небе, которые можно наблюдать только в приполярных землях. Упоминаются звери, какие никогда не водились в Индии, но существуют на русском Севере и поныне... Однако главное доказательство того, что предки индусов есть выходцы с нашей земли и восточная Веданта наследует русской Веде, на мой взгляд, не в текстах, а в самом языке, на котором они написаны. Индийский санскритолог с мировым именем Дурга Прасад Шастри, посетив русский город Вологду, сделал сенсационное заявление о том, что ему не требуется переводчик. Древняя форма санскрита оказалась практически тождественна современному северорусскому диалекту. Такой вывод был сделан ученым на основе скрупулезных исследований в Тверской, Ярославльской, Вологодской и Костромской областях. Русский язык, таким образом, есть протосанскрит, а между тем санскрит (не употребляемый в обиходной речи теперь и в Индии) веками считался древнейшим из известных языков человечества! Отчет об этом ошеломляющем открытии можно прочитать, например, в “Материалах конференции Общества индийской и советской культуры” (22-23 февраля 1964 г., Газибад, Уттар Прадеш).

Рекомендуем еще на эту тему почитать

Поделитесь с друзьями в соцсетях